«Вся церковь — это бизнес-корпорация». Почему священники уходят из РПЦ

Протоиерей Владимир Дробышевский

бывший священник Гомельской и Жлобинской епархии

Я родом из Гомеля, по первому образованию инженер-системотехник. В 2000-м году, закончив Гомельский университет имени Франциска Скорины, я был рукоположен в диаконский чин. За 20 лет я послужил на разных приходах: и в кафедральном соборе Гомеля, и в деревнях, и в Гомельском мужском монастыре, и в женском. Меня долго гоняли с прихода на приход – возможно, я сразу получил в епархии какой-то негативный ярлык-характеристику.

В 2000-м я решил поступить в Петербургскую семинарию. Главная семинария Беларуси в Жировицком монастыре тогда активно отстраивалась, и студенты там использовались как бесплатная рабочая сила – на стройке, в свинарниках, на ремонте келий. А я хотел настоящей учебы. Епископ написал мне рекомендацию. Я поехал и невольно застрял в Питере: ректор был в отъезде, а без него мне не могли разрешить сдавать экзамены. Но когда, поступив в семинарию, я вернулся, меня обвинили в том, что я нарочно там задержался. А когда еще вдобавок выяснилось, что мне нужно будет регулярно уезжать в Питер на полноценные экзаменационные сессии, то мне сразу сказали: никто меня отпускать не будет, дескать, в соборе мало дьяконов для службы. Пришлось от учебы тогда отказаться.

Корочка вместо образования

В нашей епархии вообще было у покойного епископа устоявшееся мнение: «от семинарии все беды». И стремление священников учиться никогда не поощрялось, желающим приходилось преодолевать всевозможные препоны.

Когда году в 2013-2014 вышло распоряжение патриарха Кирилла, что все священники должны обязательно иметь хотя бы семинарское образование, то всех в обязательном порядке стали отправлять на учебу. Я с монастырскими отцами решил учиться в Киевской Лавре. Но по дороге между Черниговом и Киевом у нас сломалась машина. В результате за нас поступил единственный, кто доехал, – и всех заочно зачислили. Потом, на сессиях, экзамены частенько сдавали так: троечку и так поставят, особенно если священник идет к светскому преподавателю, «пиджаку», и обещает за него помолиться. А на «четверку» и «пятерку» надо было остаться и ответить на пару вопросов. И отцы охотно шли за «троечками».

Я оплачивал свои поездки (проживание и питание в Киеве) написанием и продажей семестровых сочинений. Писал по 7-8 сочинений к каждой сессии. Но в Киеве обязательное условие – сочинение должно быть написано от руки. Конечно, я продавал в распечатках и успокаивал себя тем, что купивший сочинение хотя бы во время его переписывания прочтет текст и что-то узнает для себя. Однажды был случай, когда у меня купили сочинение, но поленились переписать. И потом в Киеве купили еще одно (там сервис лучше - продавали уже рукописные варианты). А в канцелярии заметили, что несколько сочинений переписаны одинаковым почерком. Всех этих отцов-студентов, человек пять или шесть, тогда отчислили. Почти все потом восстановились. Так что ездили не за образованием, а корочкой «во исполнение благословения Святейшего».

В 2015 году Киевским духовным школам исполнилось 400 лет. Я решил поучаствовать в юбилейной богословской конференции. Посмотрел на пленарные выступления, на работу своей секции, на владык, на студентов, на отцов-инспекторов, их стерегущих, чтоб не разбежались, на испуг митрополита в ответ на смелый живой доклад священника из Питера на актуальную тему, на всю эту вымученную и показную атмосферу, и мое видение ситуации окончательно сложилось в цельную картину. Сегодня РПЦ не нужны умные и думающие пастыри и люди. От них все проблемы. Нужны беспрекословные исполнители «владычных благословений», поддерживающие политику «митрополитбюро». Тарас Бульба говорил сыну: «Я тебя породил, я тебя и убью». А я для себя решил так: если мои сыновья меня доведут до точки кипения, то убить – не убью, но в качестве наказания пошлю учиться на дневное отделение в семинарию. Я женат, у меня шестеро детей. И если я своих детей люблю и желаю им добра, то их ноги там не будет.

Еще учась в Киеве, я поступил на заочное отделение в Святого-Сергиевский православный богословский институт в Париже <учрежден в 1925 году, один из духовных центров русской эмиграции – The Insider>. Меня и матушка поддержала. Сдуру решил пойти согласовать эту учебу с новым Гомельским епископом Стефаном (Нещеретом). Но он мне припомнил мое нежелание как-то ехать в Москву на ежегодные Рождественские чтения. Он мне тогда еще сказал: «Гостиница с завтраком будет оплачена, суточных не дадим, возьми с собой кусок сала. Что тебе еще надо?» А когда узнал про Париж, съехидничал: «В Москву ехать не хотел, а в Париж готов?». Как-будто вообще можно сравнивать галочное, показушное мероприятие (пусть и в Кремле), и учебу в легендарном учебном заведении (хоть оно и в Париже).

Стефан тогда не принял решение, а перевел стрелки на нового митрополита Павла. А тот издал указание, чтобы белорусские священнослужители учились только на территории Беларуси. Но тем, кто уже поступил, разрешалось доучиться. Мне было непонятно: если человек хочет учиться и нашел в себе силы, смелость и финансы учиться в Париже, как это может плохо отразиться на церкви? Разве это не поднимает ее престиж?

Но все-таки я нелегально, в свой отпуск два года ездил учиться в Париж благодаря знакомым, которые меня поддержали материально. Я ехал с чудовищными комплексами, что ничего не знаю, а еду учиться туда, где преподавали отец Сергий Булгаков, Николай Лосский, игумен Кассиан (Безобразов) и многие другие. Думал: хоть приложусь к этим перилам, пройдусь по этим ступенькам, как в музее, опозорюсь со своими знаниями и уеду.

Но я поступил и в первую же сессию сдал пять экзаменов. Интересно, что я попал в волну тех, кто приезжал из Питера и Москвы учиться в Сан-Серж. Я спрашивал их: зачем вы приехали, у вас же есть свои лавры. А они дружно отвечали: хочется глотка свежего воздуха. А в Париже была совершенно другая атмосфера: скромно, бедно, но с преподавателями можно было общаться и дискутировать на равных.

Страхи перед архиереем

С этой историей с питерским поступлением, мне кажется, я попал в некий список «несистемных». Чувствовал себя все время виноватым. Я ведь почти ничего не знал поначалу и думал: раз ругают, значит за дело. Как у нас в церкви: постоянно «простите, благословите». Время шло. Я уже стал думать: сколько можно быть постоянно «сам виноват». А где тут христианство? Где тут любовь? Где Евангелие, про которое читаем на каждой службе? Я не видел этого во внутрицерковных отношениях. И это не только в отношении меня одного. Это такой «стиль».

У нас все зависит от настроения архиерея. Когда я служил в кафедральном соборе в Гомеле, самая напряженка начиналась на праздниках и выходных, когда служил епископ. Я даже задавался вопросом: зачем я тут? Кому служу – епископу или Богу? Кого я больше боюсь – епископа или Бога? Это только потом уже приходил в голову вопрос, должен ли я бояться Бога вообще. И в чем смысл богослужения – в нужный момент оказаться в нужной точке в храме и произнести правильное слово? А если я замешкался и не успел подать кадило, то надо устраивать истерику и кричать?

Когда приезжал архиерей, все ждали, когда появится его иподиакон. Он входит с коробками и с посохами и сходу посылает старшим отцам сигнал или прямо так и говорит: архиерей в хорошем настроении. Тогда старшие отцы расслаблялись, что им не прилетит. А если иподиакон делал квадратные глаза и качал головой, что, дескать, начальник не в духе, то все становились бледными от перепуга. Напряжение в алтаре прямо физически ощущалось. Там и сейчас так. Отчасти поэтому я всячески избегал общих служб духовенства, которые очень любит проводить епископ Стефан. Хорошее явление опять испорчено официозом. Епископ сгоняет такую массу попов на памятные даты, что отцы занимают весь алтарь и большую часть самого храма, там и маются в облачении пока идет служба. Зато фоточки на сайте внушительно выглядят, можно приложить в отчет для патриархии. Летом же тяжелее, отцы часами могут стоять прямо на солнцепеке (например, ожидая приезда митрополита), вне зависимости от своего часто почтенного возраста. Поэтому я и хотел уйти из собора, что не мучиться постоянно.

Одно время служил в деревне Старая Белица под Гомелем. Думал, поеду в деревню, а там вдали от царей – голова целей, сам себе хозяин, архиерей будет приезжать редко, а я буду ближе к людям. Но там оказался весьма своеобразный приход, масса неожиданных трудностей и особенностей.

У меня машины нет, всю жизнь езжу на велосипеде. А чтобы добраться в деревню на службу на рейсовом автобусе, надо было вставать в пять утра. В храме, памятнике архитектуры, не было отопления, розеток. Зимой служил в валенках, когда я причащался, отпивал из потира <священник первым принимает причастие, отпивая из чаши, из которой потом специальной ложечкой (лжицей), причащаются остальные участники литургии – The Insider>, то к нему примерзали губы. Но прихожане не желали даже попробовать провести электричество в храм: «деды так молились. Вы, батюшка, телогрейку одевайте». Но как мне надевать телогрейку, под фелонь или под подризник, я тогда так и не разобрался. Вечером, только часов в пять, обратный рейс автобуса. А днем надо было где-то перекантоваться. Мне архиепископ говорил: «иди по хатам, что-нибудь освятишь – будет тебе копеечка, спроси, как корова себя чувствует, как кошку зовут…». Но я так не мог. Считаю, кто желает, тот сам находит священника, а навязываться я не могу.

Ладанки в долг

Один или два раза в год я как настоятель получал письма от архиепископа Гомельского Аристарха (Станкевича), сколько я должен заплатить церковного налога. А у меня уже даже не возникало беспокойства, где я возьму эти деньги. Их просто не было. В тот период деньги в основном зарабатывал тем, что крестил детей в городской детской больнице, где лежали мамы с новорожденными детьми.

Налог – это даже не процент. Называлась конкретная сумма. Архиепископ Стефан на наших поповских собраниях прямым текстом говорил: «Отцы, не надейтесь обмануть епископа. Я сам был на приходе священником, я знаю, как можно дурить. Меня вы не проведете». Он намекал, что у него есть свои источники, свои соглядатаи.

Но даже если ты собрал и отдал этот налог, на этом все не заканчивалось. Потом тебе звонят и требуют, чтобы ты приехал на склад и закупился никому не нужным товаром на определенную сумму: ладанки, иконочки, подсвечники. Мне некоторые прихожанки говорили, что не могут уже видеть этот «пошлый ширпотреб». Объясняешь, что это никто не покупает. А в ответ: плохо продаете. Говорю: у меня нет денег, чтобы это все у вас купить. В ответ: бери в долг, потом отдашь. Хорошо, взял товары – думаешь, будешь спать спокойно. Фигушки. Надо сброситься на поездку архиепископа в Москву. Платили за ремонт, на торжества, на приезд митрополита.

На последнем своем приходе – в церкви святого Иоанна Кормянского – я прослужил 12 лет. Когда я туда пришел, я для себя сразу решил, что мне надоело, что надо мной издеваются, что меня пинают. Главное – сохранить свою психику, здоровье. Поэтому, если меня опять будут пытаться куда-то перевести, я уйду. Я себе часто это повторял: пока не гонят, терпеть можно. Думаю, что, когда я определил для себя последний «рубеж обороны», мне было легче переносить «святительские наставления».

Почему я все это терпел и не ушел раньше? Епископы очень часто любили и любят упрекать на собраниях, мол вы, отцы, за деньгами в церковь пришли (что, в свою очередь, не мешало тут же прямым текстом советовать священнику: «нечем платить епархиальный налог? Продай свою машину и заплати».) И «если кому что не нравится – снимайте кресты-рясы и идите на завод». Уверен, одна из наших проблем в том, что церковные иерархи абсолютно убеждены: только они и есть церковь. Но это совершенно не так. Быть священником это мое личное искреннее желание, не ради больших денег или какого-то почета (я за 20 лет так и не видел ни того, ни другого). Я далеко не ангел, но мне кажется, были и есть люди, которым я смог помочь. Был период, когда, уйдя во «внутреннюю эмиграцию», сведя к минимуму контакты с епархиальной канцелярией, с этим официозом и симулякром, я надеялся на своем месте, на приходе, в общении с людьми что-то сделать. Что-то понять сам, что-то попытаться донести до людей.

Я более двух лет крестил, пользуясь чинопоследованием (читая вслух молитвы) на русском языке. Более года я на будних службах служил литургию с открытыми царским вратами и читая громко вслух так называемые «тайные молитвы», особенно анафору или «евхаристический канон» – сердцевину литургии, которая обычно прихожанам не видна и не слышна. Я стал читать Апостол лицом к прихожанам по-русски и стараться каждый раз говорить с ними на насущные церковные темы, ища новый язык и форму проповеди взамен той приевшейся гомилетики, которая настолько уже замылила уши и сознание слушателей, что некоторые просто выходят из храма на время казенных проповедей. Я старался задавать вопросы и будить желание разобраться в положении вещей, а не пережевывать давно готовые ответы «освященные святыми отцами» сотни и сотни лет назад в несуществующих уже странах, условиях и проблематике.

Но невозможно оставаться в таком режиме долго. Рано или поздно приходит момент, когда нужно сказать в полный голос. Я и так уже удивлялся, что столько времени на меня никто не донес в епархию про мой «модернизм». У меня даже сложилось мнение, что прихожане попросту не заметили этого или решили «а может так и надо». А я-то хотел, чтоб они задались вопросом: «а почему так?», пришли ко мне и мы бы вместе начали все это обсуждать… И хоть ожидаемого результата не пришло, я благодарен Богу за эти пару лет на моем старом приходе. Мне кажется, я нашел для себя многие ответы, узнал, в каком направлении искать решения некоторых вопросов, смог вырасти как священник.

Пандемия

Когда начался COVID-19, я, похоже, единственный во всей епархии начал носить маску. Меня очень беспокоила ситуация: то Вербное воскресенье, то на Страстной неделе освящение куличей и пасхи, тут же отпевания в закрытых гробах, а Лукашенко по-прежнему эпидемию не признает. Мы, священники, со всеми общаемся, ходим на требы, защиты никакой нет. Все меры предписанные «священноначалием» в инструкция – обычная демагогия и показуха.

Тогда даже Московская патриархия выпустила распоряжение, как должен быть снаряжен священник, если он идет к больному с признаками коронавируса. Я написал в епархию рапорт с просьбой объяснить, как вести себя священникам в Беларуси, распечатал и приложил многостраничную инструкцию от патриархии. Официального ответа я не получил, но настоятель на словах передал, что мой рапорт несостоятелен, потом что в инструкции патриархии упоминается Роспотребнадзор, а это, мол, не белорусское ведомство.

Ближе к концу поста мы сподобились посещения архиерея. А я уже все время ходил в маске – мне матушка с детьми нашили целый набор с марлевыми фильтрами. Сначала в алтарь заходит его челядь – диакона и иподиакона – и целуются с нашими отцами. Я своим говорю: «На дворе ковид. Архиерей со своей командой объезжает епархию, встречается на местах со священниками, а потом нам всю инфекцию везет». Зашел настоятель, посмотрел на меня – единственного в маске ­– и говорит: «Может, как-то по-другому?». Я говорю: «Что по-другому? Я уже неделю служу в маске». Он мне сказал: «Идите на клирос, я сам сегодня послужу».

Наконец, появился епископ. Я тоже подошел и поздоровался, а он мне что-то буркнул в ответ. Я быстро удалился в пономарку <помещение в храме для пономаря - The Insider>, но слышал, что он продолжал бубнить мне вслед. Позже мне передали, что он возмущался: если в маске, то и нечего служить, нечего в церкви делать. А они по ходу службы целовались, никак не соблюдая уже обнародованных патриархией и минской митрополией мер предосторожности. Лжицу протирали водкой, хотя в рекомендациях – спирт 60%. Потом пришло время проповеди. Я вышел в маске и стал говорить. А вокруг бегали фотографы – как положено, чтобы архиерей потом мог отчитаться о визите. Я потом посмотрел – ни на одну фотку, выложенную на сайт, я, в маске, так и не попал.

После службы архиерей меня вызвал и говорит: «Вот из Москвы прислали молебен. Если ты так ратуешь за безопасность, то иди читай молебен». Я говорю: «Так в чем смысл? Чтобы люди продолжали стоять кучей в храме, слушая молебен? Пусть уж лучше идут домой». Но архиерей настоял на своем. После молебна ко мне подошел пономарь и позвал на торжественную трапезу. Я ему говорю: «Ты мультик про Пятачка видел? Какой мне смысл всю службу ходить в маске, а потом на трапезу – без?»

К Пасхе в храме на полу начертили крестики, чтобы люди соблюдали дистанцию. Но после Вознесения – у нас престольный праздник, торжественная служба, вновь огромное скопление людей. Ожидается опять архиерей, несколько хоров. У нас один священник болеет, у настоятеля температура, две певчие уже не приходят, регент – официально контакт первого уровня. На фоне этой картины настоятель пытается организовать торжественную службу – ведь «все приедут». Я пытаюсь его отговорить… Потом он мне звонит и говорит, что в интернете появилась информация про то, что у нас все болеют. Откуда, дескать, информация?

Я сказал, что пишу под замком в своем Facebook, и кто-то мог суммировать мои закрытые посты и выложить в открытый доступ. А кто это мог сделать, неважно, потому что клеветы в этом нет. Разве прихожане, те, кто приводит причащать детей, не должны это знать? А он мне сказал: «Вы даже не представляете себе, в каком вы залете, какая буря на вас в епархии».

Поскольку служить было некому, а хор болел, то неделю я дежурил в храме, выполнял требы и проводил отпевания. Однажды пришла журналистка Belsat с просьбой об интервью, настоятель по телефону, на удивление, не возразил. Интервью вышло - настоятель был возмущен, что я с ним не согласовал текст, хотя ничего особенного я не сказал. Но я ему предложил: «Если я где-то сказал неправду, напишите контрстатью. А я вам отвечу. Начнется хоть какая-то движуха на сайте епархии, а не вечные службы епископа и молебны по благословению». Он ответил: не хочу ничего писать, готовьтесь, у вас будут проблемы.

«Сел на велосипед и уехал домой»

Подошел срок отпуска. Поскольку служить в храме было некому, я предложил перенести отпуск. Но настоятель настоял на том, чтобы я ушел и на это время отменил ежедневное богослужение, что для нашей епархии более чем удивительно. За два дня до окончания отпуска мне звонил настоятель. Но я не взял трубку. На следующий день днем пришла SMS: «У вас сегодня закончился отпуск, а Вас не было на службе. Приходите вечером». На следующий день, после утренней литургии, получаю еще одну SMS – надо срочно приехать в епархиальное управление.

Приехал, сижу в коридоре час, жду. Секретарь сказал: «Идет совещание. Ждите». Слышу голоса из кабинета – свою фамилию в таком контексте: «Убрать его из города, чтобы ноги его тут не было. В деревню его (ту самую, где не было отопления)! Он Кураеву руку пожимал в Кремле (после того, как Кураев упомянул Стефана (Нещерета) среди «голубых» епископов. Я выложил пост о той встрече с отцом Андреем в соцсетях, и это не осталось незамеченным)». Я понял, что момент настал. Посмотрел на часы – прождал уже почти час. Я подумал: «Что я тут делаю? Я позволю, чтобы надо мной дальше издевались? Чтобы отослали в деревню? Чтобы задолбали отчетами? Вить из меня веревки?» Я встал и ушел.

Вдогонку мне стал звонить секретарь. Я сказал, чтобы всю информацию мне прислали на почту. Звонил настоятель, но я ответил то же самое. Поехал на приход, забрал все свои вещи и отвез их домой. А вечером приехал в церковь, потому что должен был отслужить вечернюю службу. Но тут заявляются викарный епископ, мой настоятель, благочинный, и вручают мне приказ, что я уволен за прогул с правом перехода в другую епархию (если другой барин меня возьмет!), и трудовую книжку. Дослужить мне не дали. Я подписал все бумаги, сел на велосипед и уехал домой…

Потом изучил трудовую книжку, и понял, что мне вписали не тот пункт статьи Трудового кодекса: вместо «прогула» – «состояние токсического и алкогольного опьянения». И я подумал, что эта ошибка была по-своему символична: все эти годы я находился в состоянии токсического отравления.

Политика

А на этом фоне у нас, в Беларуси, разворачивалась президентская кампания. Уже сидели Тихановский, Бабарико. А до этого в России и патриарх Кирилл, и митрополит Иларион «топили» за обнуление Путина. Епископ Полоцкий Гурий, тогда ректор Минских духовных школ, в интервью напрямую говорил: «Скоро будем выбирать президента. Надо выбирать стабильность, то есть Лукашенко». Потом этот епископ, уже заболевший ковидом, служил праздничную службу в Жировицах, его из алтаря увезли в больницу, он заразил нескольких студентов. Но для него все закончилось хорошо. А вот несколько старшекурсников, записавших прямо из больницы милый позитивный видеоклип, он отчислил непонятно за что.

Я тогда возмущался: разве это не участие в политике? А если я сейчас выйду на улицу с плакатом «Свободу политзаключенным», мне тут же скажут: попы не должны участвовать в политике. И еще до увольнения я, надев шляпу с широкими полями и маску, выходил на протесты. Стоял в Гомеле в цепочке. У нас тогда менты хватали глухонемых, представляете? 9 августа наша семья пошла на выборы, мы с женой и старшая дочь проголосовали за Тихановскую. И когда стало понятно, что такие массовые фальсификации, в тот же вечер я поехал на велосипеде в центр города на протесты. А несколько дней спустя, понял, что нужно защищать и церковь – поэтому вышел на пикет в подряснике с крестом и плакатом на белорусском языке: «Остановите насилие».

Было понятно, что терпеть Лукашенко больше невозможно. А патриарх Кирилл поздравил его с победой, а за ним и митрополит Павел поздравил, причем не только от себя, но и от лица всей паствы и всех священнослужителей. Но моего поздравления там быть не могло!

Почему большинство верующих людей «съели» ситуацию с Лукашенко? Потому что они привыкли, что политика не наше дело. А священники привыкли, что у них не должно быть своего мнения. Один раз я в интернете публично высказался. Мне епископ устроил выволочку и сразу заставил писать объяснительную. Так и чувствовалось, что он ждал: «обещаю не иметь своего мнения». В итоге я написал: «Постараюсь свое мнение держать при себе». В этом августе это стало невозможным…

После ухода из церкви я пошел на курсы айтишников. Наши организации гражданского общества поддерживали тех, кого уволили по политическим соображениям. Меня уволили не за политику, но мне все равно помогли. Я продолжал выходить на марши. Уже новый минский митрополит Вениамин слал мне сигналы прекратить это делать. Но ни одного открытого, официального. Позже мне пришлось на велосипеде убегать по частному сектору от преследования на машине с неизвестными в штатском, такие же бандиты пытались меня в священнической форме скрутить и увезти с автобусной остановки… Потом меня арестовали. А когда я вышел из тюрьмы, отсидев в общей сложности 25 суток, то был в довольно неприятном и разбитом состоянии: не мог собраться с силами и сосредоточиться на учебе, слонялся по дому, временно перестал ходить на протесты. В город выезжал в шляпе, темных очках и намотанном на шею шарфе. Но меня и в таком виде узнавали и приветствовали: «Жыве Беларусь, отец Владимир!». Это было и смешно, и радостно: беларусы не сдаются и не сдадутся. Правда и Свет обязательно победят. Будет очень интересно наблюдать за поведением церковной иерархии, которая сейчас лобызается с узурпатором и угощает ОМОН тортиками. Надеюсь, люди церковные начнут понимать, что так любимая и охраняемая многими традиция – это «не поклонение пеплу, а передача огня».

В итоге я с семьей уехал за границу. Сейчас мы во Франции, решаем текущие вопросы. Дети уже ходят в школу. Местные власти и жители нам очень помогают. В Беларуси Следственный Комитет шлет мне повестки, разыскивают по телефонам родственников. Мы, как многодетные и так уже числились в разряде «социально опасных», а тут еще я против насилия и геноцида. Могут просто отобрать детей… В РПЦ, в сегодняшнем ее виде, я своего служения больше не вижу. А тут есть церковные структуры, с которыми есть общий язык. Так что – жыве Беларусь i жыве Царква Хрыстова.

«Вся церковь – это бизнес-корпорация»

Бывший иерей Евгений Большов, в прошлом заштатный клирик Уваровской епархии Тамбовской митрополии

Я родом из Пскова, в семинарию пошел сразу после школы. Это был 1989-й год – время, когда в стране все возрождалось. Там судьба меня свела и с Андреем Кураевым, и с другими будущими известными священниками. Попал, можно сказать, в тот первый, самый искренний, призыв.

После семинарии я не стал продолжать учебу в академии, решил поехать на приход – возрождать церковь в провинции. Меня направили в Тамбов. И там, в Тамбовской епархии, я прослужил всю жизнь, в основном, на сельских приходах. Первый был в поселке Мучкап, который, кстати, Борис Пастернак дважды упоминает в своем сборнике «Сестра моя – жизнь».

В семинарии и академии учат по книгам, а о реальной жизни большая часть семинаристов имеет плохое представление, особенно о жизни сельских приходов, где и жизнь другая, и другое отношение к вере и духовности. Для меня это была ломка, переоценка ценностей. Но со временем я полюбил и народ, и местность, занялся краеведением и археологией, писал статьи об истории Мучкапа.

Я понял, что народ имеет собственную религиозность, что церковную жизнь не надо приводить в соответствие с книжными идеалами. Это ложный путь, ведущий в никуда. Есть базовая религиозность народа, который хочет общаться с потусторонним миром – молиться о живущих и провожать в иной мир своих усопших. На этом вырастает любая церковная структура, которая питается, в том числе экономически, от народа. А Евангелие от нас отделено двумя тысячами лет, иной культурой, народом и реалиями.

Когда я пришел на приход молодым священником, меня раздражало, почему такое огромное значение в церковной жизни играют деньги. Вплоть до того, что, когда мои сельские прихожане – бабушки и дедушки – организовывали приход, они первым делом обсуждали, будет ли это экономически выгодно. К моему возмущению, они подходили к этому как к какой-то финансовой структуре.

Но потом я понял, что вся церковь представляет собой бизнес-корпорацию. Это не особенность РПЦ – об этом говорится в «Деяниях апостолов», то есть было решено при основании христианской церкви вообще. И апостол Петр, и апостол Павел собирали пожертвования, которые тогда пересылались в Иерусалим. Так и сейчас: приход – епархия – патриархия. И священник живет так, как живет его средний прихожанин. Если он служит на Рублевке, то он и будет жить как средний обитатель Рублевки.

Другое дело, на что идут эти деньги. Ведь содержание даже архиерея (еда, разъезды) – это небольшие деньги. Строительство храмов и других церковных построек всегда ведется силами спонсоров и за счет народных пожертвований. На что тогда тратятся деньги?

Лет пять назад у меня был интересный случай в деревне. На похороны одного из прихожан приехал из Москвы его племянник. Он приехал на дорогой машине с личным водителем, а мне надо было их проводить на кладбище в десятке километров от деревни. И пока мы ехали, этот племянник стал рассказывать, что он работает в церковной инвестиционной компании в Москве в Чистом переулке. По его словам, компания вкладывала церковные деньги в бизнес по всему миру: сейчас, говорит, тренд вкладываться в венесуэльскую нефть.

Мой уход был обусловлен семейной ситуацией. Распалась моя первая семья, какое-то время жил один. А потом решил жениться во второй раз, а с церковным служением это никак не сочетается. Теперь я живу в Москве, работаю в фирме по ремонту бытовой техники.

Отношения с вышестоящим начальством у меня никогда не складывались. Я всегда находился в опале, потому что всегда имел свое суждение по разным вопросам и не стеснялся об этом говорить и писать в интернете. У меня был блог в ЖЖ, потом стал писать в Facebook. Я как человек сформировался в эпоху Горбачева, когда на первое место стали выходить общечеловеческие ценности, либерализм, права человека. На эти темы я всегда и писал. Но если в 90-е годы все были такие, то потом страна стала меняться… Вдруг слова «либерал», «демократ» стали ругательством, Запад стал врагом, а в последнее время дошло и того, что друзья, вроде бы умные и интеллигентные люди, стали кричать «Крым наш» и «Путин – Бог».

Наша церковь всегда следует в фарватере Кремля: она отражает структуру власти. Поэтому при Путине в церкви, как и в стране, патриарх Кирилл стал выстраивать вертикаль власти – она воткнулась в нас и пронзила сверху донизу. Если при патриархе Алексии II я писал свободно, то после того, как патриархом стал Кирилл, мое начальство стало регулярно возмущаться в мой адрес. Для патриарха Кирилла стало очень важно доминировать идеологически и пресекать всякое инакомыслие. Он начал использовать выражение «предатели в рясах» – эдакая пятая колонна внутри церкви.

За свои ехидные тексты на грани фола я заслужил опалу. Из Патриархии звонили моему архиерею в Тамбове. Он вызывал меня на ковер и всячески ругал. Один блог с рассказами о церковной жизни, сомнениями и шутками в адрес начальства я даже полностью снес – стер все данные. Чувство юмора же у нас не приветствуется.

Как-то негодование Москвы вызвали мои слова о епархиальной реформе: патриарх решил разукрупнить епархии, а нашу Тамбовскую разделить на три части. А я написал: почему не спросили нас, священников, хотим ли мы эту реформу? Хотим ли мы, чтобы архиерей стал к нам ближе? Может, нам вовсе это не нужно. Как говорилось у нас в армии, «подальше от начальства – поближе к кухне». Близость к архиерею не доставляет большой радости священнику. Если священник говорит обратное, значит, он врет, потому что боится.

У молодых архиереев, которых прислали в новосозданные епархии, нет особых занятий. Священник на приходе нужен людям, чтобы крестить, венчать, отпевать, освящать. А архиерей, по сути, нужен только для того, чтобы освятить храм и назначить священника, такое случается раз двадцать в год. Архиерей чувствует эту свою ненужность народу, и возникает раздражение, которое он выливает на священников. Да и друзья среди священников отойдут в сторону, ведь ты теперь не равный им – они боятся с тобой выпить лишнюю рюмочку и сказать при тебе лишнее слово. Вот так возникает стена – с народом, с духовенством. И возникает одиночество и желание властвовать. А свой ты теперь только местному светскому начальству – губернатору, мэру, главе района, другим высокопоставленным чиновникам и крупным бизнесменам. Но это своеобразная тусовка, среди которой мало кто может себя чувствовать легко, свободно и счастливо. И при этом архиерей имеет неограниченную власть над приходами, которая, по сути, ограничена только Уголовным кодексом.

После разноса я начал писать в интернете анонимно. Взял себе псевдоним «Иван Простопопов». И какое-то время эту анонимность удавалось сберечь, что устраивало и мое начальство. Но потом мне намекнули, что ФСБ следит за моим блогом. Друзья, связанные с ФСБ, дали мне понять, что меня мониторят, поскольку я пишу «протестный контент». Мой друг сказал: «Ты думаешь, твоя анонимность – и в самом деле анонимность? Кто хочет знать – тот знает». И он при мне же позвонил знакомому в ФСБ и прямо по громкой спросил про меня. А когда разговор закончился, сказал: «Убедился? Будь осторожен и не пиши всякую ерунду».

На сельском приходе у меня было много времени, чтобы подумать о роли религии и церкви. И в общем, я пришел к выводу, что церковь всегда поддерживала власть, любые режимы, которые были на земле, если власть сама этого хотела. Такова природа Церкви: она относится к власти с пиететом, прекрасно понимая, что власть рано или поздно сменится, а сама церковь останется и потом будет точно так же общаться с теми, кто сменит нынешнюю власть. Станет Навальный президентом – патриарх также будет и с ним обниматься и целоваться. А прилетят инопланетяне с тремя головами – церковь будет поддерживать и их. В этом есть здоровый церковный цинизм. В этом плане с годами я не перестал быть либералом, но стал пофигистом: народ имеет ту власть, которую заслуживает. А церковь в России вынуждена быть такой, какой ее хочет видеть Кремль.

Но все-таки Бог у нас за смену власти, он, наверное, демократ. Как бы ни хотели разные чингисханы находиться у власти, он их в свое время поменяет.

Бывший священник Федор Людоговский, в прошлом сверхштатный клирик церкви пророка Илии в Изварине (Москва)

Я закончил филфак МГУ по специальности филолог-славист, поступил параллельно в заочную аспирантуру и в семинарию, где несколько позже, еще будучи студентом, начал преподавать церковно-славянский язык, работал в Институте славяноведения Российской академии наук. Формально числился клириком Московской духовной академии, но служил сначала рядом с домом – в Новопеределкино, а затем в Мытищах, а последние два года – в Изварине, на территории Новой Москвы.

В апреле 2008 года я стал диаконом, а в октябре – священником. Вскоре умер патриарх Алексий II. Я тогда был гораздо более консервативных взглядов, и патриарх Кирилл мне даже казался эдаким либералом. Началась медведевская оттепель. Поначалу были надежды. Как мне тогда казалось, в государстве и в церкви начали проклевываться новые ростки, патриарх стал вводить какие-то вещи, которые надо было бы ввести в церковный обиход еще лет сто назад: отменил исповедь на Пасху, разрешил местами и временами служить литургию с открытыми царскими вратами и стал читать Великий канон по-русски. На мой тогдашний взгляд, это было правильным направлением. А потом началось: нано-пыль, Pussy Riot… Я был в ужасе от того, как церковь, мои единоверцы, священноначалие, мои собратья-пастыри реагировали на этих девчонок, сколько возникало по этому поводу ненависти и извращенного сексуального возбуждения.

Все это во мне копилось. Давление системы, несвобода – я все это ощущал, как и многие другие. Но постепенно на первый план стали выходить другие вещи – более внутренние, сущностные. Например, проблема смысла. А что я здесь делаю? Вот я прихожу и служу, надеваю эти одежды и произношу эти слова. Вместе со мной это делают другие люди… Почему мы это делаем? Почему это должно происходить именно так? В чем смысл?

Постепенно я стал задумываться и над догматическими моментами. Например, девство Богородицы. Хорошо, я готов в это поверить, поскольку Бог всемогущ. Но мне стало интересно: какой в этом педагогический смысл? Как спрашивают в коучинге, чем это для вас важно? Зачем Бог стал человеком, в принципе, понятно. Чем важно, что Бог – это Троица, я тоже могу для себя объяснить. А последствия догмата о девстве Богородицы – это, как мне видится, гнушение браком, невротизация сексуальной темы и объявление монахов «высшей расой», а мирян и женатых священников – низшей. И когда ты разрешаешь себе задуматься над такими вопросами, то остановиться довольно трудно.

Было ощущение, что интеллектуальное развитие церкви зашло в тупик. Всех тех, кто хоть как-то мыслит самостоятельно и нестандартно, о чем-то осмеливается публично рассуждать или в чем-то сомневаться, проявлять самостоятельность, всех выдавливают. Таких, к примеру, как отец Андрей Кураев, которого я впервые увидел в первом гуманитарном корпусе в МГУ, где он читал лекции – я тоже на них бегал студентом, и для меня это был совершенно новый мир.

Лично я в церкви был в привилегированном положении: преподавал в семинарии, служил там, где хотел и где меня рады были видеть. У меня не было личных проблем ни с архиереями, ни с прочими начальниками. Но при этом сама система чудовищна. Система, которая человека сжирает и выплевывает шкурку. Ты в ней никому не нужен. Любой священник понимает, что сегодня он на козырном месте – доходном приходе. Но буквально завтра, а то и уже сегодня вечером, он может всего этого лишиться, потому что архиерей – царь и бог, он может тебя перевести в любое другое место. Если епархия размером в несколько сотен километров, то ты можешь запросто оказаться, например, в 500 км от семьи и дома. И давай служи – вот тебе топор и, как зэки в конце романа «Доктор Живаго», обустраивайся в чистом поле.

Но это внешняя сторона, материальная. А ведь многие до сих пор с горящим сердцем рукополагаются и во все это впрягаются. Но если бы хоть кто-нибудь сказал за это «спасибо», если было бы человеческое отношение, если бы эти труды ценились! Понятно, что это делается для Бога, но хочется же и человеческого отношения. А получается так: написал отчет – и тебе хорошо, потому что по шапке не дали и должности не лишили. Но мы же шли в священники не для того, чтобы писать отчеты, и не для того, чтобы твой храм стали циферкой в докладе патриарха!

В моем случае, вдруг все сошлось воедино. С одной стороны, во мне происходили внутренние процессы. Если раньше мне все было ясно и понятно и я был готов это и другим проповедовать, то – чем дальше, тем больше – стало возникать множество вопросов. С другой стороны, я понял, что крайне устал. Меня совершенно выбивала из колеи необходимость крестить младенцев, родители которых в христианстве, как говорится, ни сном ни духом – Евангелие не читали и не собираются. И у меня не было никаких оснований думать, что судьба этих младенцев будет сильно отличаться от судьбы их родителей. Я такой человек – не могу делать что-то бессмысленное.

Потом я попал в аварию. Я был вполне цел – как говорится, ни царапины, но психологические последствия, судя по всему, были. Осенью 2016-го уехал на три недели в Европу, просадив там последние семейные деньги. Но благодаря смене обстановки удалось прийти в себя. Вернувшись, договорился с настоятелем, что буду служить по будням два-три раза в месяц. Теперь я мог, ни на кого не оглядываясь, говорить проповедь и внимательно общаться с людьми во время исповеди ­– не для галочки.

А после Рождества 2019 года оказалось, что настоятель и вовсе во мне не нуждается – он больше не приглашал меня служить. Служить мне было особо негде, так что осенью я спокойно переехал жить в Словакию вместе с семьей. Честно говоря, я уехал молча, никого в патриархии не предупредив, и стал ждать, что будет. Через месяц мне позвонили и спросили, где я. Я честно ответил – но особой реакции не последовало. А в сентябре 2020 года вдруг все завертелось: дисциплинарная комиссия, епархиальный суд. Но я не переживал: какая разница, если из сверхштатного я стану заштатным священником или даже попаду под запрет? Все равно я нигде не служу.

Однако дело повернулось иначе, и меня неожиданно лишили сана. По-своему, это решение было логичным. Но формально – абсурдным. У меня ведь не было никаких взысканий в личном деле! Насколько я понял в переводе с древних канонов на язык здравого смысла, мне вменили в вину самовольный отъезд и то, что я стал занимался коучингом. Хотя чем только наши маститые протоиереи и иерархи не занимаются!

Теперь я больше не действующий священник, но от Церкви меня не отлучили. Однако если бы даже сменилось церковное начальство, думаю, я бы уже не вернулся. Я не стал атеистом, но то, как я верю сейчас, весьма далеко от того, во что я должен верить и что я должен проповедать в РПЦ. А такую раздвоенность я не могу себе позволить.